Вата и гвозди [сборник рассказов] - Всеволод Фабричный

Он уехал. Не знаю — спокойно было ли у него на сердце, или нет. Я изо всех сил пытался делать вид, что понимаю что такое быть взрослым и ответственным.

Стояла страшная жара. Я проклял все уже в первый день, когда из принтера резво полезли заказы и мне пришлось одному бегать по складу, отыскивая нужные детали. Я даже не пообедал, а когда нас было двое — такого не случалось. Мне часто кажется, что я способен на революцию и немыслимые жертвы, но стоит мне пропустить обед — я сразу пугаюсь и беспокоюсь. Я еще раз понял, что после восьмого класса что–то в моих мозгах сказало «стоп» и отказалось цвести. Я чуть не плакал, я громко ругался, я постоянно находился в уверенности, что я — ненастоящий и стоит кому–нибудь чихнуть и я разлечусь в разные стороны, как крошки со стола. Любая неудача приводила меня в злобную апатию и наталкивала на мысли об убийствах. Несколько раз я хотел все бросить и убежать, закинув ключ от склада куда–нибудь далеко и безвозвратно. С грехом пополам я протянул две недели. Ничего не случилось. Ничего не сгорело. Я даже сейчас удивляюсь себе. Наверное я бы так уже не смог.

Но помню самое начало первого рабочего дня одному: пусть и с перебоями, но я все–таки раз в жизни почувствовал сладость власти:

За день до того, как я приступил к обязанностям, мне случилось побывать в магазине, где продают сигары. Я читал, что раньше начальники курили сигары. Я решил, что я тоже закурю сигару на своем складе автозапчастей. Раз уж власть и авторитет — то на полную катушку. Я купил самую дешевую и большую. За доллар. Сигара была толщиной с мое запястье (у меня достаточно тонкое запястье, так что не подумайте, что я вру).

У нас на складе был маленький холодильник. Начальник держал в нем шесть банок пива. Голубой дизайн и всего пять градусов. Почему–то он это пиво не пил. Мне оно не давало покоя. Попросить начальника дать его мне было стыдно. Может быть, он знал о моей зависимости и как Иисус посылал мне ежедневные испытания? Каждый день я доставал банки из холодильника и нюхал их холодные бока. Потом осторожно клал назад. Дома было полно своего пива (более крепкого), но мне полюбилось именно это.

Перед тем, как начальник отбыл в свой отпуск, он сказал мне, что — так как стоит великая жара — я в его отсутствие могу (если хочу) выпить банку–другую. Я внутренне ликовал, но не показал вида и пробормотал, что, может быть, и возьму баночку…. а может быть и нет….

Теперь, когда я сам стал на время начальничком, у меня было все. Сигара, пиво, вентилятор и стул посреди склада, на котором я мог сидеть и властвовать.

В первое же утро я начал роскошную жизнь. К сожалению, она сразу же омрачилась тем, что пиво в холодильнике затвердело до состояния камня (проклятый начальник зачем–то усилил в холодильнике мороз — наверное, из за жары). И самое главное, в холодильнике теперь стояла всего одна банка! Остальные пять начальник куда–то задевал… Возможно, увез домой и сам выпил.

Я цеплялся за счастье изо всех сил. Я разорвал банку щипцами, вытащил кусок пива, сел на стул, включил вентилятор и стал грызть ледяной кубик (ждать, пока пиво растает, я был не в силах). Я закурил свою сигару — она смердела как крематорий. Какое–то время я сидел на стуле, покуривая и грызя свое пиво. Я даже сказал вслух несколько фраз по–английски (приказывал невидимым подчиненным пошевеливаться).

«Вот что значит быть хозяином своей жизни», думал я.

Внезапно раздался стук в железную дверь на другом конце склада. Это наверное привезли обещанные очистители. Я подпрыгнул от неожиданности, бросил недоеденное пиво в угол, побежал в туалет, открыл кран и пустил на дымящую сигару струю воды. Она зашипела. Я уронил ее на дно раковины. Злоба охватила меня: я же окончательно и бесповоротно решил, что если кто–нибудь придет — я встречу его с сигарой во рту! Но, к сожалению, рефлексам не прикажешь…

Я побежал открывать дверь и принимать очистители. Пиво валялось в пыли, а лежащая в раковине сигара медленно впитывала в себя мыльную влагу (потом я все–таки пробовал ее курить, но она стала настолько омерзительной, что меня чуть не выворотило)

После очистителей волшебный момент был упущен. Он пропал. Я перестал быть начальником. Теперь я не был уверен ни в чем. В течении двух недель я просто был русским Севой (полумужчиной–полумальчиком в странной одежде), которому что–то на время доверили.

ОТТОРЖЕНИЕ

В семье у мистера Гилберта довольно жесткая ситуация. Можно сказать, что дальше ехать некуда, но… чаще всего это только кажется, что некуда. Через какое–то время обязательно наступают настолько безобразные времена, что прежнее «ехать некуда» кажется не таким уж плохим и иногда даже вполне милым.

Дочка мистера Гилберта, девочка двенадцати лет, хворает анорексией. Сколько сцен, сколько слез было…но сейчас уж совсем гадко — дело в том, что при длительном голодании тело человека покрывается защитным пухом–лануго. Тело решает так: раз уж жрать нечего — пусть хоть тепло будет. У дочки мистера Гилберта тоже на каком–то этапе появился этот самый пух. Началось все с рук и ног (ну, на тех местах, положим, и так волоски всегда были), потом распространилось на живот, грудь и спину. Дочка не особо переживала — потому что волоски были прозрачные и не мешали. Но теперь–то мешают! Еще как мешают! Все тело заросло жестким, черным волосом примерно пятьдесят сантиметров длиной. Ей теперь «не пописать, не покакать» (выражение жены мистера Гилберта): все запутывается, гниет, тлеет. Ужас какой–то. Стричь эти волосы бесполезно — они снова вырастают. Да и больно. Нервы в волосах наверное есть… К врачу идти она отказывается, рыдает, синеет и кричит: «Они мне все ножом отрежут!«…

Приходит мистер Гилберт с работы и первым делом плетется в комнату на восточном крыле дома, открывает дверь и, привычный к запаху цирка, с каменным лицом подходит к кровати на которой судорожно переворачивается и ерзает клубок черных волос. Может быть, что–то поест сегодня…может быть, что–то скажет наконец. Она ведь уже четыре дня как ничего не говорит…

Мистер Гилберт иногда ласково называет ее «моя маленькая ворсинка».

И разве это единственная беда в семье мистера Гилберта? Как бы не так!

Сын у него — неисправимый и злокачественный наркоман. Ему бы печень пересадить, да в горы уехать, чтобы книжки там читать и с птицами разговаривать, а он изобрел иглу длиной с руку и толстую как палочка аспарагуса, навечно всунул ее себе в артерию на бедре, фиксировал клейкой лентой и вводит себе в кровь немыслимые коктейли. Подходить в молодому мистеру Гилберту опасно. Его уже давно оставили в покое. А когда у него раз в месяц начинаются особенно страшные видения и переломы психики — лучше вообще не приближаться к подвалу. Можно только сидеть на кухне, трусливо пить кофейный напиток и слушать несущиеся из подвала саблезубые звуки каменного века.

С женой совсем беда. Что ни скажешь, что ни сделаешь — все «не к добру». Все сулит несчастья и каждое движение стрелки часов — зловещее знамение. Не может есть фрукты и овощи — говорит что их теперь фермеры растят на могилах и те мертвечину в себя впитывают. Несколько раз пыталась удалить себе матку стальным язычком для обуви — просто как кусок мороженого из плошки выковырять, теряла кровь, попадала в больницу. Она уверена, что в матку у нее микрофон врагами вставлен и мысли ее куда следует передает. Ни в чем убедить миссис Гилберт нельзя. Спорить бесполезно. Да и себе дороже.

Даже дальние родственники подкачали. Мистер Гилберт не желает об этом говорить, краснеет и идет пить виски, но слухи ведь все равно доходят: двоюродный брат его, живущий в соседней провинции — чуть ли не тот самый «квебекский херопожиратель», о котором недавно передавали по телевидению. Стыд и позор. Еще одна тяжелая тень на прыщавые плечи неудалого рода. Семь маленьких мальчиков мочатся теперь через розовенькие обрубки и никогда им не сказать кому–то: «Я люблю тебя и хочу, чтобы у нас были настоящие, живые дети».

Это ад. Такая жизнь ни к чему, но мистер Гилберт пока что живет. На работе у него нет ничего кроме металла, металлического запаха и cкрежета принтеров… Дома все сосредотачивается на мыслях: «Все. Хватит. Сегодня пусть уж все есть как есть, но завтра я положу этому конец.»

И конец все–таки придет. Но не завтра, а через семь месяцев. В декабре, незадолго до Рождества мистер Гилберт выпьет литр, попытается задушить свою волосатую ворсинку, не сможет этого сделать (руки обернутся в жалостную вату), разденется донага, возьмет из сарая ржавое мачете и, вереща как женщина–истеричка, пойдет по улице. Он будет оскорблять и клясть каждый камешек, каждый припаркованный автомобиль, каждый окурок. Он замахнется на старого кота, но тот благополучно скроется в прелом подвальном окне. Ошалевшие соседи вызовут полицию. Мистер Гилберт замахнется и на полицию. Они не вникнут в ситуацию и не попытаются стрелять в ноги. Гилберта уложат на месте. Пулей в голову. Его завернут в черный мешок и отправят в городской морг. И даже за то время, пока будет проводится вскрытие, тысячи подобных ему мистеров почувствуют полное отторжение от этого неудачного мира и начнут строить первые пробные планы как убежать. И не просто убежать, а незадолго до исчезновения сильно, смачно и непоправимо всем насолить.